|
Нильский рыбак торопливо вытаскивал сети, большие торговые суда причаливали к
берегам. Усталый земледелец снимал с журавля ведро, которым весь день черпал
воду, другой медленно возвращался с плугом в свою мазанку. В городах зажглись
огни, в храмах жрецы собирались к вечернему богослужению. На дорогах оседала
пыль и смолкали скрипучие колеса телег. С вышек пилонов послышались заунывные
звуки, призывавшие народ к молитве. Немного спустя фараон с изумлением увидел
как бы стаю серебристых птиц, реявших над землей. Они вылетали из храмов,
дворцов, улиц, мастерских, нильских судов, деревенских лачуг, даже из рудников.
Сначала каждая из них взвивалась стрелой вверх, но, повстречавшись с другой
серебристоперой птицей, которая пересекала ей дорогу, ударяла ее изо всех сил, и
обе замертво падали на землю.
Это были противоречивые молитвы людей, мешавшие друг дружке вознестись к
трону предвечного.
Фараон прислушался.
Вначале до него долетал лишь шелест крыльев, но вскоре он стал различать
слова.
Он услышал больного, который молился о возвращении ему здоровья, и одновременно
лекаря, который молил, чтобы его пациент болел как можно дольше; хозяин просил
Амона охранять его амбар и хлеб, вор же простирал руки к небу, чтобы боги не
препятствовали ему увести чужую корову и наполнить мешки чужим зерном.
Молитвы их сталкивались друг с другом, как камни, выпущенные из пращи.
Путник в пустыне падал ниц на песок, моля о северном ветре, который принес бы
ему каплю воды; мореплаватель бил челом о палубу, чтобы еще неделю ветры дули с
востока. Земледелец просил, чтобы скорее высохли болота; нищий рыбак - чтобы
болота никогда не высыхали.
Их молитвы тоже разбивались друг о дружку и не доходили до божественных ушей
Амона.
Особенный шум царил над каменоломнями, где закованные в цепи каторжники с
помощью клиньев, смачиваемых водой, раскалывали огромные скалы. Там партия
дневных рабочих молила, чтобы спустилась ночь и можно было лечь спать, а рабочие
ночной смены, которых будили надсмотрщики, били себя в грудь, моля, чтоб солнце
никогда не заходило. Торговцы, покупавшие обтесанные камни, молились, чтобы в
каменоломнях было как можно больше каторжников, тогда как поставщики
продовольствия лежали на животе, призывая на каторжников мор, ибо это сулило
кладовщикам большие выгоды.
Молитвы людей из рудников тоже не долетали до неба.
На западной границе фараон увидел две армии, готовящиеся к бою. Обе лежали в
песках, взывая к Амону, чтобы он уничтожил неприятеля. Ливийцы желали позора и
смерти египтянам, египтяне посылали проклятия ливийцам. Молитвы тех и других,
как две стаи ястребов, столкнулись над землей и упали вниз в пустыню. Амон их
даже не заметил. И куда ни обращал фараон утомленный свой взор, везде было одно
и то же. Крестьяне молили об отдыхе и сокращении налогов, писцы о том, чтобы
росли налоги и никогда не кончалась работа. Жрецы молили Амона о продлении жизни
Рамсеса XII и истреблении финикиян, мешавших им в денежных операциях; номархи
призывали бога, чтобы он сохранил финикиян и благословил скорее на царство
Рамсеса XIII, который умерит произвол жрецов. Голодные львы, шакалы и гиены
жаждали свежей крови; олени, серны и зайцы со страхом покидали свои убежища,
думая о том, как бы сохранить свою жалкую жизнь хотя бы еще на один день. Однако
опыт говорил им, что и в эту ночь десяток-другой из их братии должен погибнуть,
чтобы насытить хищников.
И так во всем мире царила вражда. Каждый желал того, что преисполняло страхом
других. Каждый просил о благе для себя, не думая о том, что это может причинить
вред ближнему.
Поэтому молитвы их, хотя и были как серебристые птицы, взвивавшиеся к небу,
не достигали цели. И божественный Амон, до которого не долетала с земли ни одна
молитва, опустив руки на колени, все больше углублялся в созерцание собственной
божественности, а в мире продолжали царить слепой произвол и случай.
И вдруг фараон услышал женский голос:
- Ступай-ка, баловник, домой, пора на молитву.
- Сейчас! Сейчас! - ответил детский голосок.
Повелитель посмотрел туда, откуда доносились голоса, и увидел убогую мазанку
писца на скотном дворе. Хозяин ее при свете заходящего солнца кончал свою
дневную запись, жена его дробила камнем пшеничные зерна, чтобы испечь лепешки, а
перед домом, как молодой козленок, бегал и прыгал шестилетний мальчуган, смеясь
неизвестно чему.
По-видимому, его опьянял полный ароматов вечерний воздух.
- Сынок, а сынок! Иди же скорее, помолимся, - повторяла мать.
- Сейчас! Сейчас - отвечал мальчуган, продолжая бегать и резвиться.
Наконец женщина, видя, что солнце начинает уже погружаться в пески пустыни,
отложила свой камень и, выйдя во двор, поймала шалуна, как жеребенка. Тот
сопротивлялся, но в конце концов подчинился матери. А та втащила его в хижину и
посадила на пол, придерживая его, чтобы он опять не убежал.
- Не вертись, - сказала она. - Подбери ноги и сиди смирно, а руки сложи и
подними вверх. Ах ты, нехороший ребенок!
Мальчуган знал, что ему не отвертеться от молитвы, и, чтобы поскорее
вырваться опять во двор, поднял благоговейно глаза и руки к небу и тоненьким,
пискливым голоском затараторил прерывающейся скороговоркой:
- Благодарю тебя, добрый бог Амон, за то, что ты сохранил сегодня отца от
бед, а маме дал пшеницы на лепешки... А еще за что? За то, что создал небо и
землю и ниспослал ей Нил, который приносит нам хлеб. Еще за что? Ах да, знаю! И
еще благодарю тебя за то, что так хорошо на дворе, что растут цветы, поют птички
и что пальма приносит сладкие финики... И за то хорошее, что ты нам подарил,
пусть все тебя любят, как я, и восхваляют лучше, чем я, потому что я еще мал и
меня не учили мудрости. Ну, вот и все...
- Скверный ребенок! - проворчал писец, склонившись над своей записью. -
Скверный ребенок! Так небрежно славишь ты бога Амона!
Но фараон в волшебном шаре увидел нечто совсем другое. Молитва расшалившегося
мальчугана жаворонком взвилась к небу и, трепеща крылышками, поднималась все
выше и выше, до самого престола, где предвечный Амон, сложив на коленях руки,
углубился в созерцание своего всемогущества.
Молитва вознеслась еще выше, до самых ушей бога, и продолжала петь ему
тоненьким детским голоском:
"И за то хорошее, что ты нам подарил, пусть все тебя любят, как я..."
При этих словах углубившийся в самосозерцание бог открыл глаза, и из них пал
на мир луч счастья. От неба до земли воцарилась беспредельная тишина.
Прекратились всякие страдания, всякий страх, всякие обиды. Свистящая стрела
повисла в воздухе, лев застыл в прыжке за ланью, занесенная дубинка не
опустилась на спину раба.
Больной забыл о страданиях, заблудившийся в пустыне - о голоде, узник - о
цепях. Затихла буря, и остановилась волна морская, готовившаяся поглотить
корабль. И на всей земле воцарился такой мир, что солнце, уже скрывшееся за
горизонтом, снова подняло свой лучезарный лик.
Фараон очнулся и увидал перед собой маленький столик, на нем черный шар, а
рядом халдея Бероэса.
- Мери-Амон-Рамсес! - спросил жрец. - Ты нашел человека, молитва которого
доходит до престола предвечного?
- Да, - ответил фараон.
- Кто же он? Князь, воин или пророк? Или, может быть, простой отшельник?
- Это маленький шестилетний мальчик, который ни о чем не просил Амона, а
только за все благодарил.
Болеслав Прус, "Фараон". |
